«Пёстрая  жизнь  двора»

Приветливо-участливые, с живым заинтересованным отсветом внимательных глаз в мудром прищуре, доброй полуснисходительной улыбкой… Здравствуют свидетели другой, такой далёкой, словно бы века прошли, по-своему богатой интереснейшей жизни старого Нижнего, начиная где-то с 40-х годов прошлого столетия. В основном, увы, из женской половины… Помнят в мельчайших подробностях все события послевоенных,  а некоторые и более ранних  времён. Там, оттуда их детство, судьба, весь неповторимый яркий мир, так непохожий на нынешний, современный. Основное место действия в каменном городе – дворы, в которых  бок о бок проживали своеобразной дружной тёплой семьёй…

«Главная  веха»

Закрытый двор с каменной аркой, высокими деревянными воротами, примыкает к Рождественской церкви. Не от неё ли пошло прежнее название улицы – Рождественская? Улица Маяковского - это уж после… Двор, можно сказать, у самого сердечка, пусть и не по центру (у человека ведь сердце тоже слегка в стороне, а его считают как основное-главное). Храм бездействует, стоит сиротливо-отстранённо в вынужденной заброшенности, используемый как складское помещение под мелко-штучные товары. Люди любуются необычным ярким нарядом церкви на расстоянии, всегда и отовсюду, как только попадают с той или с другой стороны на оживлённую торговую улицу. Из красного кирпича, белые столбы-колонны во множестве, окна обрамлёны красивейшим белокаменным орнаментом, завораживающий свет ярко-солнечного пятиглавия, высокая стройно-изящная колокольня… Видно, ни у кого рука не поднялась на красоту несказанную…

В конце войны в церкви разместили то ли штаб моряков, то ли они там дневали-ночевали постоем, только у входа стоял часовой,  штатских туда не пускали.

Кто живёт во дворе с рождения, к кому только приглядываются. Новички, всё чаще переселенные из совсем уж ветхого фонда, осматривая неказистые маленькие квартирки, несмело кивают на потолок:

- Тёмный какой-то…

- Синьки переложили при побелке, вот он и потемнел, – поясняют прежние хозяева с ордером на благоустроенное жильё.

После оказывалось, что потолок-то промочен. Дом упирается в гору, из её недр вода через все преграды просачивается наружу. Спустились дети новых постояльцев во двор, заглянули в каменный сарай в горе под домом,  прежде там была конюшня. И тут до их слуха отчётливо донеслось журчание водных струек из каменно-земляных глубин. Где им, новосёлам этим, было знать, что дубовое основание самой церкви питается грунтовыми водами, без неё такая громадина давно бы рухнула…

Ребятишкам раздолье: в их распоряжении двор, площадка перед церковью, всё пространство вокруг неё. Площадка ровная, земляная, не то что сейчас, с асфальтовым тротуаром. Её окаймлял бордюрчик с четверть кирпича из земли, но чтобы кто-то упал вниз на Маяковку, на оживлённую улицу - такого не припомнят. Посередке мальчишки воткнули  шест, на его вершину спозаранку поднимали флаг. Утро начиналось зазывным криком самого горластого звонкоголосого Игоря и всеобщей зарядкой, там же, на площадке… Если смотреть с улицы, то слева в высоком основании площадки располагалась керосиновая лавка, а справа вдоль церковной стены вверх бежала деревянная лестница с широкими ступеньками(сейчас бетонными).  Сидя под лестницей, детишки в прогал между ступеньками наблюдали за проходящими. По левую сторону лестницы на каменных основаниях возвышались объёмные вазоны в сетке трещин (теперь вазонов нет). Когда-то на площадке были захоронения, копаясь в земле, мальчишки находили черепа, насаживали их на палки и пугали девчонок.

Постоянные  и  приходящие

Состав дворовой ватаги, как говорится, разношерстный, возраст – от пятнадцати и до мелюзги, способной бегать, кричать, прыгать и что-то соображать. Всё общее и все равны.

Гомон, визг стоял во дворе с утра и до вечера. Увлечённо играли в штандер-стоп (резиновым мячиком), вышибалы (тоже мячиком), в стрелки (искали клад по рисованным ориентирам), в изломанный (испорченный) телефон, в садовника (я садовником родился, не на шутку рассердился…), в войну, школу, больницу, в дочки-матери… Зимой катались на лыжах и санках (с горки наперегонки, паровозиком друг за другом, а то и кубарем)… Малышам делали скидку, им поддавались.

Самые отчаянные катались на санках с самой горы, перелетали Суетинскую улицу, там, на пригорке подбрасывало, как на трамплине, только держись. У церкви крутой поворот вправо, а потом влево и всё на той же сумасшедшей скорости к Маяковке. И сразу же приходилось тормозить ногами, иначе вылетишь на середину улицы, а вдруг трамвай. А так с ходу бы можно поперёк Маяковки, в  Городецкий переулок и до самой Волги…

Взрослые всё это терпели: не вмешивались, не запрещали, не одёргивали. Не было случая, чтобы из-за детей ругались.

Все вместе – одной командой, а по отдельности все разные. И жили кто как. Люся Федоренко с первого этажа – одна дочка у родителей -  настоящая рыжая кудрявая бестия, боевая до отчаяния. Проживали Федоренко отдельно, в доме , что справа, все входы-выходы в дом в соседнем дворе, и только у них одних в церковный двор. Отец – шофёр на дальних рейсах, мать на работе, в непогоду девчонки на посиделки к Люсе. Она доставала из шифоньера материны наряды,  кому не лень примеряли, наряжались. У неё первой появилась шариковая ручка, разноцветные ластики и красивая точилка. Отец привёз издалека, из-за бугра, как тогда небрежно, с неприязнью говорили.

Толстушка Наташа Коробочкина особо ничем не отличалась, из обычной семьи. Лера Корчагина неженка, одна доченька. Однажды родителям похвалилась, что ела у Шигонцевых кильку с головами. Бабушка в ужасе: она кормила внучку чуть ли не с ложечки и только вкусненьким, а тут… У Леры в доме ковры, самый большой и красивый спускался со стены на диван, полностью покрывая его. Элла из еврейской семьи - единственная, кто играл на пианино, его брали на прокат в музпрокате, что под самым домом. В пасху красивая девочка Элла угощала подруг мацой. Семья светловолосой Лиды Мочаловой жила в маленькой комнатушке, спать приходилось на полатях под потолком, иначе не поместиться. Вера Шокурова - самая старшая, лет эдак на шесть малолеток из девчоночьей компании.

Постарше уже что-то изображали из себя. Между собой шептались:

-Чтобы рука была не потная, а прохладная, поднять её, подпереть локоть ладонью другой руки. Вот так. Подержать у щеки, а потом уж подавать  для знакомства с мальчиком. - И так далее в том же духе.

Ну, а у пятнадцатилетних, шестнадцатилетних совсем другие интересы…

В банный день (в каждой семье свой) Элла ходила с обмазанной кефиром головой, в плотно повязанном платке. Считалось, -  волосы растут лучше. Таких длинных и толстых кос, как у неё, ни у кого не было. В баню (напротив западного флигеля усадьбы Голициных в начале улицы) постоянно огромная очередь,  дети по строгому наказу родителей занимали её с утра. Весь день потом толкались на лестнице, висели на перилах  в томительном ожидании, пока живая цепочка не продвинется в коридор, где стояли скамейки. Утомлённые, разморённые, выклянчивали у родителей три копейки на стакан газировки с сиропом.

Мальчишки  все разные… Шигонцевых четверо - сестра и три брата, самые младшие одеты кое-как, с сопливыми носами. Кисляковых тоже четверо, родители пьющие. Самый хулиганистый - Игорь Редькин со звонким голосом. В дочки-матери с ним лучше не играть. Якобы, жена готовит обед, муж уходит на работу. И вот он возвращается. Тут же устраивает погром, крушит всё подряд, приготовленный обед кувырком плюхается под ноги на землю… Совсем как батя родненький. У обстоятельного  Вадика Фомина квартирка-комнатка без окон, с вечно горящей лампочкой. Самый взрослый из ребят - Юра Бедокуров…

Парни держали голубей, малышня их не касалась.

И ещё: никаких грубостей в именах, обзываний, прозвищ. Взрослые следили строго, наставляли: «Чай, люди вы, не какие-нибудь кошки и собаки…»

Когда дети ещё спали, во двор приходили одна или две женщины - приносили молоко в цинковых бидонах с узкими горлышками на коромыслах. Купить можно было даже всего один стакан молока. И не только сырое, а и топлёное, ещё тёплое, с коричневыми пенками.

Днём заходили старьёвщики: «Берём старьё! Берём старьё!». Маленькие дети их почему-то боялись, то ли взрослые пугали ими, то ли голос у них был зычный и громкий,  кричали на одной протяжной заунывной ноте. Им выносили старые залежалые одежды, а они расплачивались  мелочью. Если старья накапливалось  много, тёмные пропылённые охапки выносили на улицу и складывали на тележку.

Точильщики ножей и ножниц тоже кричали, но по-деловому, непугливо. Станок с колесом, приводным ремнём и круглыми точилами умещался у них на плече. При заточке вырывался длинный хвост искр. Любопытным,  особенно малышне, коротко и строго приказывали отойти в сторону.

Вмиг прекращались все игры при появлении музыканта – худенького мальчика в коротких штанишках на помочах. Его неизменно сопровождал худой седой в плохонькой одежонке старик. Мальчик осторожно вынимал из футляра скрипку, и тут же по двору разливались тонкие жалобные звуки. Детвора с любопытством рассматривала, затаившись,  внимательно слушала. Щемяще-печальный мотив неожиданно обрывался. Старик, кивая головой, принимал монеты, но в основном еду, которую складывал в холщовый мешок, болтавшийся за спиной.  Женщины интересовались у старика судьбой мальчика: где живёт, как учится…  Осенью, когда заметно холодало, старику и мальчику выносили что-нибудь из одежды.

«Страсти   - мордасти»

Вдруг во время игры крик из подворотни:

- На улице дяденька с косой!

Тут же все со двора. Удивлению не было границ: не обращая ни на кого внимания, мимо домов невозмутимо вышагивал желтый китаец с бритой головой, и только из самой макушки росла длинная чёрная коса…

Ещё необычная картина: высокий дяденька, широко вышагивая, ведёт за руку, как ребёнка, маленькую сухонькую старушку то ли в платье, то ли в плаще. Она торопливо семенит за своим поводырём-дылдой в шляпе, при галстуке, с портфелем… и в трусах. Гляделось забавно, разбирал весёлый смех: «Без порток, а в шляпе!» Где ж было знать, что не трусы это, а шорты.

- Церковь открыли, крест привезли! – шёпотом, как по большому секрету, приносил кто-то очередную новость.

- Да ты что! Пойдёмте, посмотрим…

Двери церкви распахнуты. В проходе у самых дверей приставлен деревянный гладко обтёсанный крест огромных размеров,  тяжеленный невероятно. Как только хватило сил затащить? А зачем? Загадка. Долго обсуждали между собой. Вспомнили, что по школьной программе проходят «Детство» Горького. Так вот это и есть тот самый крест, который задавил Цыганка... Точно! Такой крест видели в Домике Каширина, что на горе. Надо же, как всё связано: прошлое и настоящее, жизнь и смерть, неожиданности всякие… А как жалко цыганского мальчика. И откуда такая злоба у людей?..

После уж как-то не игралось, разошлись по домам, присмиревшие, задумчивые.

«Вдоль  по  Маяковке»

Улица, наполненная звуками, живёт в привычном ритме: люди гуляют, переходят из одного магазина в другой, куда-то спешат, перебегают перед стареньким дребезжащим трамваем... И вдруг – похоронная процессия. Удивительно, в ней одни мальчишки и девчонки с постными лицами. Несут не гроб, а коробку из-под обуви, а в ней мёртвая кошка, обнаряженная тряпочками и цветами. У некоторых в руках  венки из одуванчиков. В такт скорбного хода громко раздаются дружные удары кастрюльных крышек. И вроде не потехи ради: кое-кто из девчонок шмыгают носами.

Процессия двигается в сторону Скобы. Маленькие участники похоронного (то ли серьёзного, то ли театрального) действа  на глазеющих прохожих никого внимания. Это их, мальчишек и девчонок, улица и они, живущие тут, делают что хотят… Позади хлебный магазин (у самой церкви), из него  так вкусно пахнет… Родители покупают там булочки по пятачку – «жаворонки», а «халы» не покупают: дорого, 22 копейки.

Проплывает дом с балконом и высоким крыльцом чугунного литья с  витиеватыми узорами. За окнами всегда тихо-тихо, там детский сад.

Аптека… Она работает даже по ночам. В дубовой двери  окошечко, сбоку кнопка звонка, внутри старушка в мелких белых-белых кудряшках на голове. Она выдаёт в неурочный час необходимые ходовые или заказанные лекарства.

В самой аптеке прохладно, тишина, пахнет лекарствами. Большие окна, паркетный пол, покрытые тёмным лаком блестящие прилавки. Вдоль стены шкафчики все сплошь в маленьких выдвижных ящичках с блестящими ручками-пуговками. В них хранят лекарства.  На столе у провизора под рукой открытая круглая стеклянная вертушка, на её полочках ждут своего часа готовые к выдаче лекарства, их изготавливают тут же, в аптеке. В стороне сложены резиновые подушки с кислородом,  в больших прозрачных трёхлитровых банках по-змеиному извиваются неприятные скользкие чёрные пиявки.

Слева в углу касса: отгорожение с маленькой дверцей.   Низ – деревянный, в тёмной полировке, верх - стеклянный: металлические никелированные круглые стойки, между ними стёкла, один прогал не застеклён,  это и есть окошечко, к которому спешат от прилавка посетители. Но самое привлекательно-притягательное во всей этой стерильной обстановке – блестяще-ажурный, отсвечивающий благородным налётом потемневшего от времени серебра, громоздкий кассовый аппарат. Перед кассиром россыпь круглых клавиш, внутри у них на чёрном фоне циферки. Сбоку массивная ручка. Сначала кассирша нажимает на клавиши, потом крутит ручку, при этом раздаётся звон и лязганье, а перед глазами покупателя в застеклённом продолговатом окошечке в стенке аппарата выскакивают цифры.

За шикарном аппаратом сидит бабушка Маргарита Семёнова, она живёт на втором этаже с сыном и дочерью с двумя детьми. Окна их дома смотрят на церковь. Иногда внучки, Света и Лариса, удостаивались невиданной милости. Бабушка пускала их в кассу, позволяла нажимать на клавиши, каждой по разу крутануть ручкой. На их глазах извивающимся широким червяком из железных внутренностей вылезал ровный клочок  бумажки – чек. Внучки торжественно, со счастливыми лицами шествовали через зал к прилавку и подавали ожидающей их тёте в белом халате чек, а им в обмен - батончик гематогена за одиннадцать копеек…

Неспешная процессия минует аптеку, овощной магазин,   медленно поплыла мимо длинного Блиновского дома, на его первом этаже известный всем почтамт. Ещё там ювелирный магазин в зеркальных витринах. Никто из детей внутри магазина не был. На вопрос: «Почему там делать нечего?» родители туманно и не очень понятно отвечали: «Карман маленький».  Самые недогадливые недоумевали: «В этих модных серых макинтошах с какими-то там регланами и отворотами, за которыми гоняются родители, карманы будь здоров».

Показался парфюмерный магазинчик… Туда ребятня бегала особенно часто. Привлекала   новинка: аппарат с зеркалом, отверстием для монеты (15 копеек) и рожком, оттуда, после того как монетка скрывалась в железном брюхе, вылетал быстрой струёй пучок одеколона. Каждый хотел одеколониться, теснясь, подставляли лица под  струю. Доставалось не всем…

Следом пельменная… У одной из девочек в ней работала мать, убирала со столов посуду. Посетителей всегда много, хлопот с посудой хватало. Иногда подружки целым хороводом приходили на помощь…

И наконец, кинотеатр имени Маяковского… Здесь маленькие жители двора «подрабатывали» контролёрами-билетёрами: на входе отрывали «контроль» от билетов. Перед началом сеанса давали последний звонок и, стремглав, на второй этаж, в зал, в котором уже погас свет. Просмотр фильма – бесплатно, как договаривались…

На Скобе разворачивались перед клубом ДОСААФ (бывшей церкви Иоанна Предтечи, сейчас восстановленной)  и назад, только уже по другой стороне улицы. Сторона эта вроде бы не совсем своя, но назло всем, утверждаясь в своём праве на всю улицу, такую же родную в доску, как и  двор, продолжили скорбный ход. Несколько ускоренный, недоумевая: «Как это у взрослых хватает терпения идти за гробом от дома до Бугровского кладбища или Марьиной рощи?!»

В первом же проулке всем хорошо известная контора  (будь она неладна) -  ломбард, время от времени ходили туда с родителями. Сдаёшь вещь  на три месяца – получаешь деньги, срок кончился – возвращай их, а иначе твоё кровное - тю-тю… Большой зал, по стенам стулья с высокими спинками, взрослые сидят, а детишки рядом, переваливаясь с ноги на ногу, томятся, скучают, терпеливо ждут, когда подойдёт очередь. В зал то и дело выходит служащий и выкрикивает очередной номер… По выходе из душного помещения детям в утешение покупают по коржику за восемь копеек.

Магазин «Часы» (напротив кинотеатра), гастроном, пароходство, внизу у него «Сельхозпродукты», там в зале большой аквариум с рыбками. Далее магазин во всём голубом - «Мужская и женская одежда», дом Пятова. Вахитов переулок, что начинается на горе,  пересекает улицу и выходит к Волге.

Театр комедии. Детишки бегают к нему по вечерам поглазеть на нарядную публику. Вторая половина длинного здания не такая нарядная и красивая, как театральная, в ней на двух этажах женская больница. В подвале под больницей магазинчик – «Фаянс-Фарфор» с круглыми окнами, на которых красивые решётки (сейчас окна забиты). В зал ведёт витая ажурная лесенка…

Блиновский садик с полуразрушенным фонтаном в центре, к нему сбегаются дорожки, посыпанные битым красным кирпичом. На дорожках скамейки. Садик зарос кустарником, неухоженный, запущенный…

Угловой гастроном. Туда ходили как на выставку или в музей…Глаз не оторвать от всяческих сладостей за стеклянными витринами, а на них, как короны какие-нибудь,  объёмные «хрустальные» вазы с плотно уложенными торчком шоколадными конфетами в разноцветных фантиках. Какие они, должно быть, вкусные, но пробовать приходилось немногим.

Впритык к гастроному здание с квадратными окнами на первом этаже, и с удлинёнными, закруглёнными  вверху, обрамлёнными лепниной, – на втором. Под крышей кирпичами (при кладке, значит) выложено -  «Хлебопродуктъ». Кто побывал внутри, с придыханием рассказывал, какие внутри красивые мраморные лестницы с перилами. Тут же магазин «Канцтовары», к торцу прилепилась библиотека.

Поворот налево, переход через улицу - и вот он  родной  двор. «У-ф-ф, наконец-то… Тяжёлым оказалось подражание взрослым. Лучше в свои игры играть, в детские…»

На площадке перед церковью вырыта ямка, в неё, сохраняя на лицах скорбь и торжественность, закапывают мёртвую кошку. На собранные медяки покупают мелкой рыбёшки, устраивают для живых дворовых  кошек поминки…

Незабываемые  радости

Со  стороны Стрелки – слияния Оки и Волги - и днём, и вечером шум, гудки, скрип, скрежет… Для всех – взрослых ли, малышей ли -  главная, самая привлекательная, притчей во языцех на все лады - это Волга. Только и слушай, развесив уши, о  приключениях Стеньки Разина, о разливах невиданных, ямах с гигантскими сомами, о крушении судов, об утопленниках…  Попробуй попросись купаться… Приходилось ждать, когда придут с работы взрослые.

Стоит родителям отвернуться, бегом любоваться пароходами: они стоят на рейде, дожидаясь своей очереди, поочерёдно подходят к пристаням, отходят с прощальными гудками. Матросы при городской пристани гоняли мальчишек, зорко следили за ними. Но разве уследишь?  Особая доблесть - пробежать по мосткам (а потом назад) поперёк двух, а то и трёх пароходов, пришвартовавшихся друг к другу.

Во дворе появлялся  в чёрной форме со знаками отличия капитан Василий Александрович Баранов: сын приходил навестить престарелую мать. А ровно в десять вечера, тютелька в тютельку, со стороны Волги раздавался высокий зычный с присвистом долгий гудок. С бархатным оттенком. Его отличали от всех остальных. Капитан отчалившего от пристани парохода, поравнявшись с Рождественской церковью, посылал прощальный привет своей матушке. Гудка ждали, улыбались заведённому ритуалу.

…Самый оживлённый праздник – новогодняя ёлка. Матери и бабушки ходили по магазинам, на последние гроши покупали гостинцы: круглое печенье в упаковке, похожее на хлопушку, мандарины, сладкий разноцветный горошек, маленькие шоколадки стоимостью 24 копейки. Тайком от детей, раскладывали покупки по кучкам, укладывали в красочно разрисованные пакеты.

Ёлку выбирали погуще, высокую (потолки в старых домах позволяли), если не вписывалась в трамвай, несли на себе от Канавинского рынка через Окский мост. Ставили ёлку в ведро с песком.

Вечерами клеили из цветной бумаги длинные цепи, вырезали из белой бумаги снежинки. Из-под кровати доставали коробки с ёлочными игрушками: зайцами, часиками, домиками, малышей на санках, медведей с баяном, колокольчики… Дедом Морозом из ваты.

Праздник отмечали не только дома, бегали в дом пионеров, на работу родителей, в школу. Везде было весело и шумно, а главное, получали подарки. Бабушка Маргарита Семёнова – одна на весь двор – «устраивала ёлку» в своей квартире для всей ребятни. Приходили   в маскарадных костюмах, рассказывали стихи, пели песни, девочки исполняли танец снежинок. Все получали подарки.

Основные зрелища в садике Кулибина, туда ехали на трамвае до Чёрного пруда, а там пешком. Ледяные горки, высокая разукрашенная ёлка, дед Мороз и Снегурочка изо льда…

В памяти тихие задумчивые вечера. Из окна второго этажа единственная на весь двор радиола разносит вплоть до самых дальних уголков лирические проникновенные песни, негромкую волнующую музыку. Усталые отцы и матери отрешенно сидят на разбросанных по двору поленьях, подперев рукой подбородок, глядя задумчиво перед собой в пустоту.. А голос Трошина или Георга Отса обволакивает мягко, убаюкивает, уводит в красивую даль…

Перед сном, лёжа в постеле в тёмной комнате, дети слушали   радиорепродуктор. «Театр у микрофона»… Словно только тебе одному… Голоса артистов, проникновенные и близкие вещают доверчиво над самым ухом… Глаза слипаются, незаметно подкрадывался крепкий (без сновидений, разве только иногда) сон.

«В  школьном  строю»

Школа стояла по тому же ряду, что и церковь, через два дома от неё в сторону моста. Учителя приходили во двор, чтобы переписать детишек, будущих своих учеников. А ещё они обучали на дому взрослых. Тех же дворников: толстую громогласную Грушу и такого же толстого с вечной щетиной на тёмных щеках её мужа без имени-отчества. Звали по фамилии – Афанасьев. Они отличались ото всех: не снимая, ходили в широких белых фартуках поверх одежды. Настоящие хозяева двора, пользовались полным доверием: им оставляли ключи от квартир. Двое их детей играли тут же во дворе.

Изредка во двор заходил милиционер –Маякин. Взрослые грозили: «Вот придёт Маякин…» Дети так и думали, что маякин - строгая высокая должность, в обязанностях которой следить за порядком.

Подрастая,  шли учиться в школу,  второй их дом... Зимой во влажных квартирах прохладно, неуютно  А в школьных коридорах печи топятся три раза в день, ласковое тепло от них волнами разливается от самого порога. В классах готовили домашнее задание, занимались в разных кружках. Мальчишки пилили, строгали, стучали молотками, девчонки шили, вышивали, учились готовить завтраки и обеды. Репетировали спектакли, танцевали, пели хором... А то гурьбой по задней витой деревянной лестнице со второго этажа на первый – в спортивный зал.

Мальчишки дёргали девчонок за косички …  У некоторых не косички, а шикарные косы, как у той же Эллы. Коротко стриженных две-три на всю школу.    Каждый день кого-то назначали дежурным, в его обязанности входило подметать в классе, мыть доску. По субботам мыли полы и парты. В пору ремонта девчонки очищали оконные рамы от старой краски, ребятам постарше доверяли красить, но только стены.

Если кто-то кашлял, чихал,  температурил, с ним занимались дополнительно, чтобы «не отстал», прикрепляли хорошиста или отличника. А уж учителя как помогали….  Их безоглядно любили, уважали, где-то    побаивались. После помнили всю жизнь. Как и детских врачей, которые знали ребятишек наперечёт, подходили к ним на улице, отрывая от игры, интересовались здоровьем, прикладывали ладонь ко лбу, а то велели показать язык.

И летом от школы ни на шаг… Во главе с завучем Марией Яковлевной, коренастой, рыжеволосой, уверенно и смело шагавшей впереди, дети, как цыплята за курицей, за ней. Обязательно строем, с горнистом и барабанщиком:

Взвейтесь кострами, синие ночи!

Мы пионеры, дети рабочих!

Отряд бодрым шагом маршировал по дну Почаинского оврага, миновал пивзавод, углублялся в самый угол, заросший и непроглядный. Учитель физкультуры с мальчишками заранее заготавливали дрова, укладывали их аккуратной кучкой. Оставалось только поднести горящую спичку.

Как заворожённые, дети смотрели на огонь, внутри его сухие ветки и доски потрескивали, выстреливали  маленькими угольками. Ярко-красные языки пламени взвивались ввысь,  и тогда всё вокруг отчётливо и выпукло освещалось: застывшие открытые лица, блестящие глаза, плотная стена кустарника …  То ли сказка, то ли явь.

А то на «калоше» под тугими струями речного ветра вверх по Волге – на Дрязгу (так говорили дети), на целый день. Или вниз по Волге - в Артёмовские луга. Сваренный на костре вермишелевый суп с тушенкой, вкуснее которого никогда больше не приходилось едать, духмяный чай с травами.  С запахом дыма, смолы, речных водорослей…

Да что там суп и чай! Вода, простая вода, и та пахла чем-то неуловимо мягким и добрым, шёлковисто ласкала кожу. Ну чем может пахнуть вода? Но под её нежными струями где-нибудь в душевой котельни рядом с отцом, или в бане, когда мать натирала маленькое тело до красноты мочалкой, а потом поливала из шайки, горячая вода осязаемо разливалась, щекотала под мышками и, словно живая, источала неуловимые, несравнимые ни с чем запахи.

«Жизнь  ни  на  миг не остановишь»

Прямо на глазах начались изменения: улица прихорашивалась, подновлялась… На старых столбах вдоль трамвайной линии приладили квадратные экраны с трубочками внутри. Дети думали, что это телевизоры, оказалось, - лампы дневного света. Провисели  недолго – сняли.

Первые ростки увлечения политикой… Учительница на занятиях удивила, прямо-таки огорошила  учеников таким сообщением:

- Через двадцать лет вы будете жить при коммунизме.

- Это как? – зашумели дети. – Всё будет бесплатно?

- Да, - подтвердила учительница, - зайдёте в магазин и сможете брать всё, что угодно…

На берегу медленно вырастал большой, в виде парохода,  стеклянный речной вокзал. Вдруг налетел из-за реки страшный ураган, с верхотуры стройки снесло несколько листов железа, убило девушку. А на самой реке перевернуло лодку с людьми – все погибли. Переживая, долго судачили о печальных последствиях…

Началось расселение из старых домов. В большом расстройстве, со слезами на глазах переезжали в новые со всеми удобствами дома куда-нибудь на окраину города. Жаловались: «За что нас на выселки?..» Кого куда.

Встречались ненароком, как самые родные, близкие люди. Сколько воспоминаний! Одни помнили одно, другие - другое. Взахлёб рассказывали с радостью, со смехом, со слезами на глазах. Удивлённо округляли глаза: тот-то и тот-то укатил в Израиль, в Америку, в Германию и даже в Австралию. Надо ж куда занесло! Но, по слухам, помнят и друзей своих, и свой двор.

…Ранней весной, когда солнышко отчаянно пригревало и слепило глаза, мальчишки и девчонки убегали на задворки, к горе, почему-то там особенно долго  лежали чисто-белые искрящиеся сугробы. Поверх их после холодной ночи намерзала плотная прозрачная корочка наста. Если осторожно отломить холодный стеклянный кусочек и посмотреть через него на яркое солнышко…

Лучи света застревают между кристаллами льдинок, через волшебное разноцветье открывается такая же цветастая даль над Волгой, над домами …   Рождественская церковь… Невольно вырывается: «Какая красивая! Вся в мозаике и светится!»  А вот и двор в радуге красок. Видны только верхние этажи, пространство внизу скрыто стенами. Но это не мешает разыгравшейся фантазии, весь двор, памятный до мелочей, близкий, родной складывается в льдистом калейдоскопе в яркую волнующую картину в окружении необыкновенного, неповторимого, загадочного мира…

Косарев Валерий